ОПЫТ БЕССТРАСТИЯ
Постановка «некомедии» Никиты Воронова «Страсти по Торчалову» в Крымском академическом русском драматическом театре им. Горького, хорошо принятая зрителями премьеры – что, кстати, вполне ожидаемо, по многолетней традиции, — вызвала, тем не менее, ряд разночтений.
Первое из них касается жанровой разновидности драматургического материала.
ЖАНР
Не-комедия. Не-драма, не-трагедия, не-водевиль – список не можно продолжить, но это в большей степени касается не самого драматургического материала, а постановочного решения. Пьесу известного столичного писателя и общественного деятеля, стоящего на русофильских позициях, можно поставить как минимум полудюжиной способов. Речь здесь пойдет о концептуальном определении. Это мистика или аллегория? Мистика, эзотерика или, скажем мягче, фантастика (фантасмагория) с весьма популярными на переломе веков инфернальными мотивами?
Для такого понимания основания вроде бы есть. Указания на многомерность и многосложность «загробной жизни», на высший суд, начинающийся с самосуда, на метания и трансформацию душ…
Но все это вполне укладывается в знания, духовный мир самого героя, и название пьесы можно понимать как «предсмертные (или прединфарктные) страсти, каковыми они являются в представлении господина Торчалова».
Единственным, как бы однозначно указывающим на то, что все происходило «на самом деле», служит финальное появление Захарыча, персонажа из «той» реальности.
Но все не так просто. По тексту, Торчалов уже некоторое время находится в больнице. Вполне мог видеть – не обращая внимания на незначительного старичка, — другого пациента, или какого-то пожилого и забавного работника больницы. Или даже перекинуться с ним парой слов. А тот мог услышать его болезненно-сонные ламентации о собачонке, ну и по-своему помочь важному сердечнику. И тогда все выстраивается как аллегория, в которой все происходящее – инсценировка прединфарктного бреда Торчалова, с вплетением в бред элементов объективной реальности.
На что, впрочем, постановщик – заслуженный артист Украины, главный режиссер театра Ю.В. Федоров, — не настаивает. И на «мистическом» варианте – тоже.
ВРЕМЯ И СУДЬБА
В любой интерпретации – хотя, прежде всего, в понимании пьесы как аллегории, – все происходящее до самого финального пробуждения есть инсценировка духовного мира главного героя, его представлений о добре и зле, свободе и справедливости, жизненных проблемах и о самом загробном бытие. Торчалов считает это так – ну и, как говорится. Бог ему судья, сколь бы далеко это все не находилось от христианства. Дело совсем не в том, как мотивировано появление кольцевого трамвая, или, к примеру, насколько правдоподобно увлечение А.С. Пушкина «бедной Лизой». Дело в том, что в не совсем «свежей», далеко не впервые поставленной пьесе Н. Воронова (премьера в Театре на Малой Бронной состоялась в 1997 году) и главный пафос, и проблематика, и образы – за исключением Лизы, – относятся к началу девяностых годов прошлого века. А уж что касается Риммы, то ее «история» ну никак не могла происходить позже начала пятидесятых, времени, как говорится, «позднего Репрессанса», – что тем самым превращает Торчалова, в то время уже взрослого и женатого, в весьма пожилого человека.
Если же текстуально пьеса соотносится с началом девяностых, т.е. со временем становления дикого капитализма в России, критиком и противником чего, кстати, является Н. Воронов, – то возникает вопрос: что же в той эпохе болезненно важно и актуально для нас, сегодняшних, что и определило – помимо формы – выбор драматургического материала.
ПРИМЕРЯЯ ЛИЧИНЫ
Здесь уже не представляется возможным говорить только о драматургии. Не сводится это и к общему постановочному решению, тем более что оно преимущественно бесстрастно. Решающие функции выпадают актерам. От них зависит, что из идей и проблем пьесы, очевидно «застрявшей» в девяностых, необходимо подчеркнуть сегодня.
И актерам, что называется, не позавидуешь. Разве что самому А. Бондаренко, исполнителю роли Павла Торчалова (эдакого постаревшего и вывернутого наизнанку Павки Корчагина), не надо особо преображаться, скользя по закоулкам собственной души или, если кому нравится, иномирья. Остальным же выпадают задачи посложнее.
Вот лихой боец Гражданской, убежденный революционер, по ходу еще и цареубийца Сашка Пыжов (арт. С. Ющук). Он изменяется трижды, постепенно – в том числе и через угрозу «третьего круга», жизни паче смерти, – осознавая допустимость иных взглядов и образа жизни. А еще при этом не выходит он за рамки представлений Торчалова об эпохе и людях, коих напрямую Павел Максимович знать не может. То есть создает образ книжно-киношного «товарища», меняющегося со временем и обстоятельствами. Но Сашка не осознает свою главную вину. Такую, перед которой бледнеет даже участие в расстреле в подвале дома Ипатьева. О ней следует догадываться – и это едва ли не главный посыл его роли.
Два других персонажа о своей «главной вине» догадываются. Но если вина Лизы (арт. Ж. Бирюк здесь хороша, почти что как всегда) типична и бесспорна, хотя конкретно-исторически неверна, то «вина» Кушкина спорна. Да еще и как! Он виноват в том, что не убил. Не на войне, не солдата-агрессора, не спасая от верной гибели себя или кого-то другого. Нарушение первой христианской заповеди, паче императивное обвинение в ее соблюдении, возможно только в случае, если оставленный в живых равен по опасности и угрозе агрессорам, маньякам, кровавым преступникам.
Кто таков тот неубитый и как себя вел – сказано ясно. Замечательный артист В. Юрченко не стал чрезмерно выделять сей, главный по сути, авторский посыл, но подал его достаточно убедительно. Тем более, что сразу за «осознанием» следует эффектное восхождение по убого-казенной лестнице к светлому прямоугольнику распахнутой двери в неведомые, но желанные миры просветления. Не знаю, кто придумал эту метафору – режиссер или художник-постановщик В. Новиков, – но амбивалентность происходящего ею хорошо подчеркнута.
Очень сложная роль досталась арт. Л. Федоровой. Можно сказать, что ее Римма недостаточно жесткая в ипостаси «комендантши» и суховата в «лирической», но можно сказать, что она высвечивает, инсценирует подсознательные чувства любви и вины Торчалова. Что же касается посыла к современности, то текст роли дает очень мало возможностей для этого. Разве что сострадание и напоминание о неизбежности расплаты за эгоизм. Чисто же функционально, для развития действия, роль сыграна интересно.
Так же точно интересны и колоритны, и вполне отвечают современным представлениям, роли блатного Женьки (арт. А. Шарыпов) и надсмотрщика Степы (арт. А. Навроцкий).
Основные «посылы», как следовало ожидать, сосредоточены на роли самого Торчалова. Их много и в сеансе «психологической помощи» они выявлены отчетливо. Лжец, трус, стукач, подлец, приспособленец, демагог – убедительный портрет человека с самых вершин политического Олимпа. Да, все это относится, по тексту, к ведущему «архитектору Перестройки». Но есть и оценка всего им содеянного – Скольких людей погубил, сколько судеб поломал! – а это уже совсем о нашем времени, это касается нас, которые выжили в девяностые.
А самый главный посыл, умело выделенный А. Бондаренко, заключен в попытке Торчалова ответить на вопрос об его главном «достижении» – свободе. Право выбора – между чем и чем?
Ответ стоит послушать. И посмотреть спектакль, несмотря на целый ряд спорных драматургических решений.
Юрий ВОЛЫНСКИЙ